Эти два года слиплись в ком старого пластилина с грязно-радужными разводами по невнятному фону. Новая школа - низкая, двухэтажная, стеклянная. Первые полгода я запоминаю правила жизни парии - короткую перемену переждать в классе, на большой - выйти последней и войти первой, если не можешь найти свой дневник-тетрадь-учебник - загляни в мусорную корзину у входа, если не можешь найти портфель - поищи в большом мусорном ящике в коридоре, перед уходом - отчистить форму от побелки, если за спиной сладким голосом произносят "Оксаночка-а", значит продолжением будет: "не тебе, корова страшная...", если терпение лопнуло - то бить лучше всего этим самым портфелем - добротныи кожаным изделием латышских умельцев. Не предупреждая. По голове. Иногда помогает. К лету забава приелась - как дичь я медлительна, вяла и склонна к неадекватным поступкам (кстати - эта привычка - после длительного каменномордого терпения без предупреждения бить по башке никуда не делась и сейчас - в прошлом году пьяный дядечка в метро, развлекая подруг, закрывал мне книгу, пытался прилечь на колени и наконец, снял с меня очки - ошеломлённое выражение его лица после полновесного удара Олдями по макушке подняло мне настроение до вечера). Тогда же я научилась ходить с прямой спиной. Нет, сначала - разучилась. Я так старалась предельно слиться с рельефом местности и так привыкла ждать толчка, пинка или окрика, что голову из плечь высовывала крайне редко - пока случайно боковым зрением не поймала своё отражение в какой-то витрине. С тех пор я хожу с прямой спиной. И задранным носом. Вероятно, поэтому никогда не нахожу денег под ногами - у всего свои минусы.
Летом 82 случилась моя первая Латвия.
Мы въезжали в Ригу под вечер Лиго, отец пропускает поворот на Елгаву, мы подбираем пожилого военного, который жалуется: - Дикари... Языческий праздник - костры жгут, дома жгут...(и, громким шёпотом) - Дачи палят!
Две недели дождя, Елгавы, электричек, Домского собора и цветочного рынка, витрин с алыми и золотыми безволосыми манекенами, тминного печенья и холодно-вежливых продавцов: - Извините, у нас продовольственный кризис и поэтому в продаже только пять сортов сыра...", крошечная ювелирная лавочка, где мне покупают мой первый перстень - кабошон яблочно-зелёного янтаря в серебре, прабабкин хутор- дом с фундаментом из дикого камня, пёс Уран - полуовчарка-полуволк, сидящий на двух цепях - с одной он срывается и подравнивает поголовье овец на соседнем хуторе. Он никого не подпускает к себе, кроме Яна, но Ян в армии, и мы с Андрисом - смешно, он тоже мой дядя - на два года младше - везём целый мешок скопившихся за неделю костей и огрызков, длинной жердью вытаскиваем миску размером с хороший тазик, вываливаем туда этот загадочеый венигрет, крошим хлеб и заливаем пакетом кефира - на этом пёс проживёт ещё неделю. Впрочем, бабкины куры иногда были неосторожны...
Прабабка совершенно безумна и полуслепа. - Оксана... А, Гоголь! Вечера на хуторе,- поискав в старой шкатулке, она дарит мне брошь - огромный медный листок клевера.
С этого лета моё море - холодное и мелкое, с розовыми полосами ракушек на сером песке. Моя архитектура - готика. Моё время - медленное.Единственное (кроме янтарного перстня и скверных стихов) что я привожу из Латвии - эти ракушки. собранные в последний день, остро пахнущие йодом и гнилью.
С того лета я начинаю рыть свою нору - перехожу на ночную жизнь - когда телевизор укладывают спать под кружевную салфетку, большая комната становится моей мастерской. Я приучаюсь спать в трамвае, на больших переменах, а впрочем порой и на уроках.
Конвейерно дохнут вожди. О том, кто следущий, в моей семье знают дня за три - ГБ не дремлет - вот оно, наше домашнее ГБ - дядя Саша, пьёт не пьянея и выкладывает новости. Его переводят в Тверь - новый генсек не жалует охоту, и охрану из Завидова убирают. К нам ходит тётя Галя - теперь она совсем не похожа на маму - почти невесомая, плачущая у двери подъезда - не открыть. Мама обзванивает врачей, в буфете стоит пахучая тёмная банка с настоем чаги. Слова "рак" и "умирает" в доме говорятся чаще, чем "спасибо", правда, гораздо тише - это вообще год шёпота. Кажется, я не слишком верю этому шёпоту тогда - женщина с маминым лицом, знакомая с рождения, несомненно не может умереть.
